Под конец года меня накрыла серая безысходная тоска, мучительная для моего очень позитивного “моджо”. Я так не привыкла совсем – скорбить, не в наших это оптимистах правилах жизни. Тоска за поколение, страну, будущее, мир во всем мире, в общем все то, что мы читаем в письмах интеллигенции народу регулярно. Накрыла от осознания, что шанс мы свой прокукарекали, и, собственно, лучше принять эту реальность, горько утерев нос от соплей.

Он вальяжно вытащил толстую пачку долларов, и наподобие веера распылил по мясистой ладони. За столом вокруг сидела его семья, младший сын лет 10 подобострастно смотрел на могущество отца, олицетворенное пачкой денег. Я смотрела на это из-за соседнего стола в битком набитом зале ресторана “Риксос-Боровое”, куда нас занесло на выходные, как и несколько сотен других людей, пытающихся самостоятельно расчистить столы от грязной посуды, чтобы пообедать. Сбившиеся с ног официанты не знали за что хвататься, а сотни людей, эксклюзивно одетые в “монклеры” и “богнеры”, штурмовали их запросами: “где чай, где вода, где мясо, уберите посуду, принесите бокал”. Меня вообще уже давно поражает этот небольшой фрагмент провинциальной жизни казахских буржуа – однотипность выбираемых брендов. Как-то я выходила из кинозала в Есентай молле, и на каждом втором, при этом не важно мужчина или женщина, была сумка “луивиттон”, штаны “гуччи”, куртка “берберри”, и далее по списку. Скучно до зевоты.

Если бы меня спросили о моем любимом месте, это был бы не пляж и не дом, не театр и не машина, не кровать и не горы. Больше всего я люблю аэропорт. Но не как организованное пространство, а-ля “Терминал”, я люблю аэропорт как символ жизненного путешествия. Если бы в наше время уже были космодромы, я бы любила их. Да и что таить, моя большая мечта – полететь в Космос. Но сейчас не об этом. Аэропорт, как порт входа в одном часовом, географическом поясе и волшебным образом выход в другом. Все равно, что можно было бы путешествовать не только пересекая физическое пространство, но и временное, в прошлое, будущее. Хотя, так тоже можно.

Утро было серое, я выглянула из окна, которое выходит на типичный астанинский пустырь: огороженная забором бывшая стройка, непонятного состояния: то ли до сих пор в процессе, то ли замороженная. Посреди пустыря когда-то видимо было болотце, или какая-то речная лужа, так как вбитые в него бетонные сваи до сих пор подкисают, подмоченные грунтовыми водами. Может быть и стройку из-за этого забросили. Утро было серое, я было уже задернула занавеску, но вдруг увидела какое-то живое белое пятно на серой луже заброшенной стройки. По пластилиновой жиже вышагивала стайка гусей-лебедей. Я не знаю как выглядят перелетные гуси, но они были белого цвета, и их было штук 30-40 не больше. Вожак шел впереди и как бы недоумевал – куда делось озерцо, на которое мы всегда прилетали при кочевке.

Мы, избалованные солнцем жители юга, трусливо прячем свои тела в бархате пледов и шерстяных носков как только темные тучи натягиваются на небо как кожа на барабан, и капли дождя выстукивают по подоконнику, словно зубы от холода. Мы слишком разбалованы золотыми лучиками, воспринимая их как условие для жизни, а каждый угрюмый день дождя рассчитывается заведомо безвести пропавшим, канувшим в небытие, растворившемся каплей в море жизни. Сегодня я вспомнила, как приехав в Сантьяго в разгар “нашего” лета, попала в сердце чилийской зимы, противной фактом отсутствия центрального отопления.